Фокусницы [Куклы; Колдуньи] - Буало-Нарсежак

— Что ты хочешь сказать?

— Они убитые…

Дутр сжал кулаки.

— Не говори этого слова, слышишь? Оно причинило мне достаточно боли. Ведь никто не мог сделать этого, кроме них самих! Ты боишься?

— Нет. О нет!

Его лицо с впалыми щеками сжалось, напряглось, в уголках глаз зашевелились морщинки. Он облокотился на дверцу.

— Влади любить малышек, — едва слышно произнес он.

— А! — сказал Дутр. — Ты тоже…

Они замолчали. Мимо со скучающим видом прошел жандарм, засунув большие пальцы за пояс.

— Что ты будешь делать? — спросил Дутр.

Владимир пожал плечами:

— Оставайся! — взмолился Дутр.

— Нет.

— Может быть, ты думаешь… — Он схватил Владимира за руку. — Скажи! Скажи же! Это ведь мы, да? Поэтому ты и хочешь уехать? Ну и поезжай! Чего ты ждешь?!

Вдруг спазма перехватила ему горло, с минуту он не мог произнести ни слова.

— А я, Влади? Обо мне ты подумал?

— Ты… тоже уехать.

— Каждый в свою сторону? Вот что ты предлагаешь… Уходи, идиот!

Одетта вышла из жандармерии и сразу направилась к ним. Лицо ее застыло, глаза были жесткие, как в дни репетиций. Она обо всем догадалась.

— Сматываешься? Бежишь, как крыса с тонущего корабля?

Владимир не отвечал; он был исполнен достоинства, даже благородства — в бедной одежде, с несколько растерянным лицом послушника, одолеваемого видениями.

— Не жди, я тебя удерживать не стану. Не мой стиль. Пьер, дай ему денег. Я не хочу, чтобы он побирался.

Владимир взял чемодан, отстранил руку с банкнотами.

— Дайте мне голубки, — попросил он.

— Если это доставит тебе удовольствие, — сказала Одетта.

Он вошел в фургон, вернулся с клеткой. И тогда просто, непринужденно, не обращая внимания на улицу, любопытных, жандармов, склонился к руке Одетты.

— Друг, — тихо сказал он. — Всегда друг.

Прижимая к груди клетку и схватив чемодан, он направился к вокзалу. Одетта проводила его взглядом.

— Пьер, — сказала она хрипло, — как я хочу, чтобы ты стал человеком! Таким, как он.

Она отвернулась, машинально взглянула на свою руку, пошевелила пальцами.

— Придется уж нам как-то поладить с тобой, — вздохнула она. — Одевайся, поедешь в Виши один. Остались формальности, ты им не нужен. Я приеду через два дня. Машины пристрою здесь, в гараже. А как повидаю Виллори, так и решу. Ну давай. Поторопись. Ты мне мешаешь.

Вечером того же дня Дутр приехал в Виши и стал искать дешевую гостиницу. Пьер знал, что отныне жизнь их будет трудной. Надвигалась ночь. Он случайно вышел к Алье, оперся о парапет. Он перестал чувствовать себя несчастным. Он был мертв. Он очутился на задворках жизни — без любви, без мыслей, без желаний. Отныне ему придется делать то, что от него потребуют. Дутр чувствовал, что становится похожим на отца. Скоро и у него появится тик. И в каждом городе он услышит: «Гляди-ка, профессор Альберто!» Его ждут превратности судьбы и временные пристанища, он станет забавлять продавцов, девчонок и школьников. И однажды умрет на узкой кровати, в черном фраке с увядшим цветком в петлице, а на рубашке не будет хватать пуговицы. И в кармане у него найдут всего один доллар.

А вода текла, отражая танцующие звезды и фонари набережной. Он стиснул зубы, и на глазах выступили слезы.

Виллори оказался толстяком, который постоянно вытирал шею желтым платком, а левой рукой выстукивал марш по мраморному столику.

— У нее были причины для самоубийства? — спросил он.

Одетта подозрительно обнюхала свой стакан, прежде чем отхлебнуть.

— Никаких, — отрезала она.

— Впервые слышу о таком удивительном способе самоубийства, — снова заговорил Виллори. — Повеситься в трясущейся машине, где вас бросает из угла в угол… Да, нужно очень захотеть умереть…

— Вне всякого сомнения, у нее было желание умереть, — сказала Одетта.

Виллори повернулся к Дутру и погрозил ему пальцем:

— Между вами ничего не было?

— Ничего, — ответила за него Одетта.

— Хорошо, — сдался Виллори, — это меня не касается.

Он отхлебнул перно, задержал его во рту. Глаза перебегали с Одетты на Дутра; потом он медленно проглотил напиток и облизал губы.

— Это меня не касается — я так, к слову. Потому что самоубийства нашим делам на пользу не идут.

— Я знаю, — сказала Одетта.

— О! Вы знаете! А я вот как раз и не знаю, понимаете ли вы, в какую историю попали?

Он доверительно склонился над столом, и сладковатый запах перно усилился.

— Я читал газеты, — тихо произнес он. — Следствие закончено. Хорошо. Все разъяснилось — тем лучше для вас. Но если теперь я позвоню директору зала и произнесу ваше имя, что он мне ответит, а? Альберто? Это у них девушка повесилась? Нет, спасибо!

Он поднял жирную, с четко обозначенными линиями судьбы руку.

— Я, конечно, буду настаивать. Вы меня знаете. Меня послушают, потому что, — он улыбнулся со скрытой иронией, — потому что ко мне все-таки немножко прислушиваются. Но предложат какую-нибудь ерунду.

Он откинулся на спинку плетеного стула, закинул ногу на ногу, обхватил пальцами щиколотку и добавил с грустным видом:

— Ну и? Мне придется согласиться… Вы оба в чертовски плохом положении. Малыш — что он умеет делать?

— Все, — сказала Одетта.

Виллори разразился добродушным жирным смехом.

— Конечно все! Чего уж там мелочиться? Карты, кости, цветы… Могу себе представить!

Дутр смотрел на проносящиеся мимо кафе длинные американские лимузины.

— Ваш реквизит? — спросил Виллори.

— Он остался там.

— Беру, — сказал Виллори.

— Нет.

— Все беру — реквизит и машины.

— Для кого?

— Имя вам ничего не скажет. Маленький итальянский цирк. У вас две машины, три прицепа — все не первой молодости. Миллион восемьсот тысяч.

Одетта подозвала официанта.

— Ни за что! — вскричал Виллори. — Плачу я. Подумайте. В любом случае вам придется продавать. Ну и продешевите. Сейчас не сезон. Давайте так: два миллиона, плюс я нахожу вам ангажемент.

— Я хочу оставить «бьюик» и мой фургон, — спокойно сказала Одетта. — Остальное берите за полтора миллиона.

— Еще побеседуем, — добродушно ответил импресарио.

Он дважды пересчитал сдачу, допил ликер, пожал им руки.

— Приходите сюда дней через пять. Может, что и наклюнется, но не обещаю.

С удивительной для толстяка ловкостью он пробрался среди столиков и сел в крошечную «симку».

— Сволочь, — выругалась Одетта. — Гарсон! Еще рюмку! Послушай, Пьер, если ты и дальше будешь сидеть с такой рожей, я немедленно возвращаюсь в гостиницу.

— Что я должен сказать?

— Он нас душит, он выворачивает наши карманы, а тебе плевать! Два миллиона!

Дутр медленно повернул голову:

— Сколько можно продержаться с двумя миллионами?

— А я знаю? — сказала Одетта. — Когда начинаешь проедать запасы, быстро оказываешься на мели.

Чтобы